Неточные совпадения
День скачек был очень занятой день для Алексея Александровича; но, с утра еще сделав себе расписанье дня, он решил, что тотчас после раннего
обеда он
поедет на дачу к жене и оттуда
на скачки,
на которых будет весь Двор и
на которых ему надо быть. К жене же он заедет потому, что он решил себе бывать у нее в неделю раз для приличия. Кроме того, в этот день ему нужно было передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному порядку,
на расход деньги.
— Нет, ничего не будет, и не думай. Я
поеду с папа гулять
на бульвар. Мы заедем к Долли. Пред
обедом тебя жду. Ах, да! Ты знаешь, что положение Долли становится решительно невозможным? Она кругом должна, денег у нее нет. Мы вчера говорили с мама и с Арсением (так она звала мужа сестры Львовой) и решили тебя с ним напустить
на Стиву. Это решительно невозможно. С папа нельзя говорить об этом… Но если бы ты и он…
Анна одна, ожидая его возвращения с холостого
обеда,
на который он
поехал, ходила взад и вперед по его кабинету (комната, где менее был слышен шум мостовой) и во всех подробностях передумывала выражения вчерашней ссоры.
Вместе с путешественником было доложено о приезде губернского предводителя, явившегося и Петербург и с которым нужно было переговорить. После его отъезда нужно было докончить занятия будничные с правителем дел и еще надо было съездить по серьезному и важному делу к одному значительному лицу. Алексей Александрович только успел вернуться к пяти часам, времени своего
обеда, и, пообедав с правителем дел, пригласил его с собой вместе
ехать на дачу и
на скачки.
Бывало, он еще в постеле:
К нему записочки несут.
Что? Приглашенья? В самом деле,
Три дома
на вечер зовут:
Там будет бал, там детский праздник.
Куда ж поскачет мой проказник?
С кого начнет он? Всё равно:
Везде поспеть немудрено.
Покамест в утреннем уборе,
Надев широкий боливар,
Онегин
едет на бульвар,
И там гуляет
на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему
обед.
Ужас! Она не додумалась до конца, а торопливо оделась, наняла извозчика и
поехала к мужниной родне, не в Пасху и Рождество,
на семейный
обед, а утром рано, с заботой, с необычайной речью и вопросом, что делать, и взять у них денег.
Потом, если нужно,
ехала в ряды и заезжала с визитом в город, но никогда не засиживалась, а только заглянет минут
на пять и сейчас к другому, к третьему, и к
обеду домой.
Дома мы узнали, что генерал-губернатор приглашает нас к
обеду. Парадное платье мое было
на фрегате, и я не
поехал. Я сначала пожалел, что не попал
на обед в испанском вкусе, но мне сказали, что
обед был длинен, дурен, скучен, что испанского
на этом
обеде только и было, что сам губернатор да херес. Губернатора я видел
на прогулке, с жокеями, в коляске, со взводом улан; херес пивал, и потому я перестал жалеть.
Наконец объявлено, что не сегодня, так завтра снимаемся с якоря. Надо было перебраться
на фрегат. Я последние два дня еще раз объехал окрестности, был
на кальсадо,
на Эскольте,
на Розарио, в лавках. Вчера отправил свои чемоданы домой, а сегодня, после
обеда,
на катере отправился и сам. С нами
поехал француз Рl. и еще испанец, некогда моряк, а теперь commandant des troupes, как он называл себя. В этот день обещали быть
на фрегате несколько испанских семейств, в которых были приняты наши молодые люди.
Мне несколько неловко было
ехать на фабрику банкира: я не был у него самого даже с визитом, несмотря
на его желание видеть всех нас как можно чаще у себя; а не был потому, что за визитом неминуемо следуют приглашения к
обеду, за который садятся в пять часов, именно тогда, когда настает в Маниле лучшая пора глотать не мясо, не дичь, а здешний воздух, когда надо
ехать в поля,
на взморье, гулять по цветущим зеленым окрестностям — словом, жить.
«
На парусах!» — подумывал я, враг
обедов на траве, особенно impromptu, чаев
на открытом воздухе, где то ложки нет, то хлеб с песком или чай с букашками. Но нечего делать,
поехал; а жарко, палит.
После
обеда я пошел к товарищам, которые опередили меня. Через день они отправлялись далее; я хотел
ехать вслед за ними, а мне еще надо было запастись меховым платьем и обувью:
на Лене могли застать морозы.
На другой день, 5-го января, рано утром, приехали переводчики спросить о числе гостей, и когда сказали, что будет немного, они просили пригласить побольше, по крайней мере хоть всех старших офицеров. Они сказали, что настоящий, торжественный прием назначен именно в этот день и что будет большой
обед. Как нейти
на большой
обед? Многие, кто не хотел
ехать,
поехали.
Но это все неважное: где же важное? А вот: 9-го октября, после
обеда, сказали, что
едут гокейнсы. И это не важность: мы привыкли. Вахтенный офицер посылает сказать обыкновенно К. Н. Посьету. Гокейнсов повели в капитанскую каюту. Я был там. «А! Ойе-Саброски! Кичибе!» — встретил я их, весело подавая руки; но они молча, едва отвечая
на поклон, брали руку. Что это значит? Они, такие ласковые и учтивые, особенно Саброски: он шутник и хохотун, а тут… Да что это у всех такая торжественная мина; никто не улыбается?
Сегодня, часу в пятом после
обеда, мы впятером
поехали на берег, взяли с собой самовар, невод и ружья. Наконец мы ступили
на берег,
на котором, вероятно, никогда не была нога европейца. Миссионерам сюда забираться было незачем, далеко и пусто. Броутон говорит или о другой бухте, или если и заглянул сюда, то
на берег, по-видимому, не выходил, иначе бы он определил его верно.
Кирила Петрович оделся и выехал
на охоту с обыкновенной своею пышностию, — но охота не удалась. Во весь день видели одного только зайца, и того протравили.
Обед в поле под палаткою также не удался, или по крайней мере был не по вкусу Кирила Петровича, который прибил повара, разбранил гостей и
на возвратном пути со всею своей охотою нарочно
поехал полями Дубровского.
После
обеда Кирила Петрович предложил
ехать верхом, но князь извинился, указывая
на свои бархатные сапоги и шутя над своею подагрой; он предпочел прогулку в линейке, с тем чтоб не разлучаться с милою своей соседкою.
Он никогда не бывал дома. Он заезжал в день две четверки здоровых лошадей: одну утром, одну после
обеда. Сверх сената, который он никогда не забывал, опекунского совета, в котором бывал два раза в неделю, сверх больницы и института, он не пропускал почти ни один французский спектакль и ездил раза три в неделю в Английский клуб. Скучать ему было некогда, он всегда был занят, рассеян, он все
ехал куда-нибудь, и жизнь его легко катилась
на рессорах по миру оберток и переплетов.
Подобные милые шутки навлекли
на него гонение пермских друзей, и начальство решилось сорокалетнего шалуна отослать в Верхотурье. Он дал накануне отъезда богатый
обед, и чиновники, несмотря
на разлад, все-таки
поехали: Долгорукий обещал их накормить каким-то неслыханным пирогом.
Дети в нашей семье (впрочем, тут я разумею, по преимуществу, матушку, которая давала тон всему семейству) разделялись
на две категории:
на любимых и постылых, и так как высшее счастие жизни полагалось в
еде, то и преимущества любимых над постылыми проявлялись главным образом за
обедом.
Разнообразная и вкусная
еда на первых порах оттесняет
на задний план всякие другие интересы. Среди общего молчания слышно, как гости жуют и дуют. Только с половины
обеда постепенно разыгрывается обычная беседа, темой для которой служат выяснившиеся результаты летнего урожая. Оказывается, что лето прошло благополучно, и потому все лица сияют удовольствием, и собеседники не прочь даже прихвастнуть.
Проходит еще три дня; сестрица продолжает «блажить», но так как матушка решилась молчать, то в доме царствует относительная тишина.
На четвертый день утром она
едет проститься с дедушкой и с дядей и объясняет им причину своего внезапного отъезда. Родные одобряют ее. Возвратившись, она перед
обедом заходит к отцу и объявляет, что завтра с утра уезжает в Малиновец с дочерью, а за ним и за прочими вышлет лошадей через неделю.
Тетушка задержала нас до пятого часа. Напрасно отпрашивалась матушка, ссылаясь, что лошади давно уже стоят у крыльца; напрасно указывала она
на черную полосу, выглянувшую
на краю горизонта и обещавшую черную тучу прямо навстречу нам. Анфиса Порфирьевна упорно стояла
на своем. После
обеда, который подавался чрезвычайно медлительно, последовал кофей; потом надо было по-родственному побеседовать — наелись, напились, да сейчас уж и
ехать! — потом посидеть
на дорожку, потом Богу помолиться, перецеловаться…
Ровно в девять часов в той же гостиной подают завтрак. Нынче завтрак обязателен и представляет подобие
обеда, а во время оно завтракать давали почти исключительно при гостях, причем ограничивались тем, что ставили
на стол поднос, уставленный закусками и эфемерной
едой, вроде сочней, печенки и т. п. Матушка усердно потчует деда и ревниво смотрит, чтоб дети не помногу брали. В то время она накладывает
на тарелку целую гору всякой всячины и исчезает с нею из комнаты.
Когда собрались мы к
обеду,
Отец мимоходом мне бросил вопрос:
«
На что ты решилась?» — «Я
еду!»
Отец промолчал… промолчала семья…
Когда у Аглаи сорвалось невзначай за
обедом, что maman сердится, потому что князь не
едет,
на что генерал тотчас же заметил, что «ведь он в этом не виноват», — Лизавета Прокофьевна встала и во гневе вышла из-за стола.
Канун первого мая для Фотьянки прошел в каком-то чаду. Вся деревня поднялась
на ноги с раннего утра, а из Балчуговского завода так и подваливала одна партия за другой. Золотопромышленники
ехали отдельно в своих экипажах парами. Около
обеда вокруг кабака Фролки вырос целый табор. Кишкин толкался
на народе и прислушивался, о чем галдят.
На фабрике Петр Елисеич пробыл вплоть до
обеда, потому что все нужно было осмотреть и всем дать работу. Он вспомнил об
еде, когда уже пробило два часа. Нюрочка, наверное, заждалась его… Выслушивая
на ходу какое-то объяснение Ястребка, он большими шагами шел к выходу и
на дороге встретил дурачка Терешку, который без шапки и босой бежал по двору.
Из Иркутска имел письмо от 25 марта — все по-старому, только Марья Казимировна
поехала с женой Руперта лечиться от рюматизма
на Туринские воды. Алексей Петрович живет в Жилкинской волости, в юрте; в городе не позволили остаться. Якубович ходил говеть в монастырь и взял с собой только мешок сухарей — узнаете ли в этом нашего драгуна? Он вообще там действует — задает
обеды чиновникам и пр. и пр. Мне об этом говорит Вадковской.
В тот же день, после
обеда, начали разъезжаться: прощаньям не было конца. Я, больной, дольше всех оставался в Лицее. С Пушкиным мы тут же обнялись
на разлуку: он тотчас должен был
ехать в деревню к родным; я уж не застал его, когда приехал в Петербург.
Поехал дальше. Давыдовых перегнал близ Нижне-удинска, в Красноярске не дождался. Они с детьми медленно
ехали, а я, несмотря
на грязь, дождь и снег иногда, все подвигался
на тряской своей колеснице. Митьков, живший своим домом, хозяином совершенным — все по часам и все в порядке. Кормил нас
обедом — все время мы были почти неразлучны, я останавливался у Спиридова, он еще не совсем устроился, но надеется, что ему в Красноярске будет хорошо. В беседах наших мы все возвращались к прошедшему…
— А как же! Он сюда за мною должен заехать: ведь искусанные волком не ждут, а завтра к
обеду назад и сейчас
ехать с исправником. Вот вам и жизнь, и естественные, и всякие другие науки, — добавил он, глядя
на Лизу. — Что и знал-то когда-нибудь, и то все успел семь раз позабыть.
Розанов хотел побывать у Андрияна Николаева в конторе между своими утренними визитациями и
обедом. Обойдя отделение и вымыв руки, он зашел домой, чтобы переменить платье и
ехать к Введению, что в Барашах, но отворив свою дверь, изумился.
На крайнем стульце его приемной комнаты сидел бахаревский казачок Гриша.
Я очень скоро пристрастился к травле ястребочком, как говорил Евсеич, и в тот счастливый день, в который получал с утра позволенье
ехать на охоту, с живейшим нетерпеньем ожидал назначенного времени, то есть часов двух пополудни, когда Филипп или Мазан, выспавшись после раннего
обеда, явится с бодрым и голодным ястребом
на руке, с собственной своей собакой
на веревочке (потому что у обоих собаки гонялись за перепелками) и скажет: «Пора, сударь,
на охоту».
Отец прибавил, что
поедет после
обеда осмотреть все полевые работы, и приглашал с собою мою мать; но она решительно отказалась, сказав, что она не любит смотреть
на них и что если он хочет, то может взять с собой Сережу.
— Хотел было я, господа, — начал Вихров, снова вставая
на ноги, — чтоб в нашем
обеде участвовал старый, израненный севастополец, но он не
поехал.
— Так-с, без этого нельзя-с. Вот и я тоже туда
еду; бородушек этих, знаете, всех к рукам приберем! Руки у меня, как изволите видеть, цепкие, а и в писании сказано: овцы без пастыря — толку не будет. А я вам истинно доложу, что тем эти бороды мне любезны, что с ними можно просто, без церемоний… Позвал он тебя, например,
на обед: ну, надоела борода — и вон ступай.
Дмитрий отсоветовал мне
ехать утром с визитом к своей матери, а заехал за мной после
обеда, чтоб увезти
на весь вечер, и даже ночевать,
на дачу, где жило его семейство.
Затем мы выпили еще по рюмке и окончательно разгулялись. Вспомнили, что к четырем часам нам нужно
ехать на смотринный
обед к Парамоновской"штучке", и в ожидании вожделенного часа пошли промяться
на Невский.
— Не перебивайте меня! Вы понимаете:
обед стоял
на столе, в кухне топилась плита! Я говорю, что
на них напала болезнь! Или, может быть, не болезнь, а они увидели мираж! Красивый берег, остров или снежные горы! Они
поехали на него все…
Я поселился в слободе, у Орлова. Большая хата
на пустыре, пол земляной, кошмы для постелей. Лушка, толстая немая баба, кухарка и калмык Доржа.
Еды всякой вволю: и баранина, и рыба разная,
обед и ужин горячие. К хате пристроен большой чулан, а в нем всякая всячина съестная: и мука, и масло, и бочка с соленой промысловой осетриной, вся залитая доверху тузлуком, в который я как-то, споткнувшись в темноте, попал обеими руками до плеч, и мой новый зипун с месяц рыбищей соленой разил.
После
обеда мы дружески расстались, мои молодые товарищи наняли лошадей и
поехали в Тифлис, а я гулял по станции, по берегу Терека, пока, наконец, увидал высоко
на горе поднимающуюся пыль и пошел навстречу своему эшелону.
—
Поехала в Демидово к матери! — сказал он, краснея и перекладывая
на другое место ружье. — Завтра вернется… Сказала, что к
обеду назад будет.
— Я не могла принять… вас там, — начала она торопливым шепотом, — мы сейчас
едем на званый
обед, но я непременно хотела вас видеть… Ведь это ваша невеста была, с которой я вас встретила сегодня?
На четвертый день — дождик. Будем сидеть дома.
На обед: уха стерляжья, filets mignons [филе миньон (франц.)], цыпленочек, спаржа и мороженое — вы, тетенька, корсета-то не надевайте. Хотите, я вам целый ворох «La vie parisienne» [«Парижской жизни» (франц.)] предоставлю? Ах, милая, какие там картинки! Клянусь, если б вы были мужчина — не расстались бы с ними. А к вечеру опять разведрилось. Ma tante! да не
поехать ли нам в «Русский Семейный Сад»? —
Поехали.
Миклаков слушал все это с понуренной головой и пасмурным лицом, и когда, после похорон, Николя Оглоблин, с распухшим от слез лицом, подошел было к нему и стал его приглашать
ехать с ним
на обед, то Миклаков отказался наотрез и отправился в Московский трактир, где, под влиянием горестных воспоминаний об Елене и о постигшей ее участи, напился мертвецки пьян.
Когда мы вышли, солнце еще не думало склоняться к западу. Я взглянул
на часы — нет двух. Вдали шагали провиантские и другие чиновники из присутствовавших
на обеде и, очевидно, еще имели надежду до пяти часов сослужить службу отечеству. Но куда деваться мне и Прокопу? где приютиться в такой час, когда одна
еда отбыта, а для другой
еды еще не наступил момент?
— Подлецы! Аспиды! — неистовствовал Осип Иваныч, облекаясь в архалук. — Гнать нарочного за семьдесят верст за омарами… Тьфу! Это Егор Фомич придумал закормить управителей… Знает, шельмец, чем их пробрать:
едой города берут, а наши управители помешались
на обедах да
на закусках. Дорого им эти закуски вскочат!
Если бы эта прежняя Домна Осиповна в настоящую минуту сидела около него в экипаже — пусть бы даже так же глупо, как сидела она некогда,
ехавши с ним по Москве
на обед к Янсутскому, — то Бегушеву и тогда было бы приятно.
— Каким же образом ваша приличная madame Мерова
поехала к нему
на обед? — спросила, в свою очередь, с ядовитостью Домна Осиповна.